ЗАПАДНОСЛАВЯНСКАЯ ЛЕКСИКА В ДРЕВНЕРУССКИХ АЗБУКОВНИКАХ
В понимании процессов проникновения западнославянской лексики в русский язык
важную роль играет анализ словарей XVII в. - азбуковников, или алфавитов [1].
Чтобы верно представить себе позиции западнославянской лексики, включенной
в состав азбуковников, необходимо учесть некоторые особенности анализируемых
источников. Главная из них состоит в том, что словник азбуковника традиционно
складывался из ряда лексических "блоков" - групп слов, извлеченных из одного
памятника. Устойчивость этих "блоков" чрезвычайно высока, так как алфавитное
упорядочение слов производилось обычно только по первой букве, ср. среди слов
на букву К: кария, ксено(х), краниево место, крыжъ, костолъ, кефали, купистуломъ
и т. д. (Т 99, л. 90 об. - 91). Объединяя в очередном списке "блоки" из нескольких
словарных источников, переписчик не всегда замечает дубли; так в Т 25 кичение,
надмение, надутость (л. 40) и кичение, великоречие (л. 30); кастры,
станы (л. 29) и кастра, остроги (л. 39).
Анализ таких лексических "блоков" с точки зрения состава и происхождения может
оказаться плодотворным, но данная статья опирается на пословный анализ одного
из фрагментов словника, а именно включенных в него западнославянских слов, и
может рассматриваться лишь как первый шаг к такому анализу. Главной задачей
статьи мы видим изучение формальных и семантических трансформаций подачи слова
в четырех анализируемых азбуковниках (см. их список в конце работы).
В азбуковники включена лексика двух западнославянских языков - чешского и
польского, причем вторая численно преобладает, что, конечно же, следует признать
естественным именно для XVII в. с его ориентацией на польскую культуру и литературу
[2]. Особый интерес представляет чешская
лексика. Дело в том, что языковые контакты между Русским государством и Чехией
вплоть до XIX в. признавались минимальными [3].
Азбуковники, однако, свидетельствуют о том, что подобные связи все же имели
место, хотя бы в книжной среде. Приведем некоторые примеры: цеста, путь еже
есть дорога (Т 71, л. 185), на цеста(х), на потоце(х) (Т 84, л. 324
об.), на цеста(х), на востоцехъ (Т 71, л. 131), ср. чеш. cesta "дорога";
бране, врата (Т 99, л. 31; Т 84, л. 52; Т 71, л. 43 об.), к брани,
до врата (Т 84, л. 24 об.), ср. чеш. brana "ворота" при польск. brama; злемели,
болели (Т 84, л. 184), ср. чеш. meli se zle "им плохо жилось".
Некоторые слова допускают двоякую - чешскую и польскую - интерпретацию: валка
бо(р)ба (Т 84, л. 89), валка барба (Т 71, л. 47), ср. польск. walka
"бой, борьба", чеш. valka "война"; жакъ, тщание или тщание имущий (Т
99, л. 70; Т 84, л. 173), ср. польск. zak "школяр" и чеш. zak "ученик, школьник",
внутренняя форма толкования повторяет лат. studens. Подобные слова иногда сопровождаются
пометами ЛА, ЛАТ, т. е. "латинское (слово)", указывающими на католический в
широком смысле источник [4].
Способ подачи слова, как толкуемого, так и входящего в состав толкования (точная
передача звукового состава или графическая деформация в результате непонимания
и многократного копирования, а также переосмысления по народно-этимологическим
связям), дает определенные основания для суждения о степени освоенности слова
хотя бы в том слое русских книжников, которые являлись создателями и активными
пользователями словарей XVII в. Если слово подвергается случайным формальным
изменениям, а в толкование проникают элементы, присущие генетически соотносительному
слову русского языка, говорить об освоенности слова, очевидно, не приходится.
Об этом свидетельствуют следующие примеры неточной транслитерации западнославянских
слов: стрыи, дядя (Т 25, л. 95; Т 99, л. 170), но старый, дядя
(Т 25, л. 99), ср. польск. stryj "дядя (со стороны матери)", южнославянская
трактовка менее вероятно, ср. болг. стрик, макед. стрико с суффиксом
[5]; щуплъ, бледъ или кощавъ
(Т 99, л. 201; Т 84, л. 476), но щупръ, бледъ или коща(в) (Т 71, л. 188),
ср. польск. szczupty "худой, худощавый", где вместо Л с удлиненной передней
частью переписчик мог прочесть Р; коруна, венецъ (Т 84, л. 237), но конура,
венец (Т 25, л. 25), ср. польск. korona и чеш. koruna "корона", в Т 25 -
метатеза согласных.
В составе "блока" завжды, заледве, збанъ встречается и статья зогу(т),
пете(л), рекше куръ (Т 84, л. 186 об.), ср. польск. kogut, чеш. kohout "петух".
Данную ошибку можно объяснить тем, что в Т 84 встречается особый вариант начального
К с небольшой (по размеру строки) первой вертикалью и вторым элементом, состоящим
из двух загибающихся линий и напоминающим букву 3 того же почерка.
Польск. kreska "черточка, черта" транслитерировано в Т 25 как крекса, черта
(л. 38 об.). Кроме графических недоразумений, в этом примере, возможно, сказалась
и ориентация на фонетику латинизмов и грецизмов, где для русского восприятия
сигналом чужеродности служит сочетание КС.
Некоторые изменения графического облика слов трудно объяснить как результат
непонимания. Иногда - это, скорее всего, описка, напр.: праца "труды"
(Т 84, л. 148), праце "делание трудовъ" (Т 71, л. 148), по проца
"труды" (Т 71, л. 143), ср. польск. praca, чеш. prace "работа". В ряде других
случаев изменения в толкуемом слове объясняются влиянием новых факторов, появившихся
в результате включения слова в новую систему. В их числе - трансформации фонетического
облика слова и изменения его семантики.
1. Фонетические трансформации.
А. Доориентация кириллической транслитерации на звучание: торвога, шумъ
или мо(л)ва, или мяте(ж) (Т 84, л.443), ср. польск. trwoga "тревога". В
польском слове r слога не образует, однако произношение комплекса trw затруднительно
для русского.
Передача носовых е,, a, польского языка сочетанием букв ОН, ЕН [6]:
нен(д)зныи, бедный (Т 84, л. 331), ср. польск. ne,dzny "бедный"; вонтъпление
(Т 25, л. 62 об.), ср. польск. wa,tpienie "сомнение", l epentheticum легко восстанавливается
в восточнославянском.
Ассимилятивные процессы: паганьбение (Т 71, л. 142), погамъбение
(Т 84, л, 347 об.), ср. польск. hanbic "позорить", чеш. hanbit se "стыдиться",
укр. ганьбити "позорить".
В Т 71 не исключается паронимическая аттракция с укр., бел. паганий
"поганый", польск. paganin "язычник".
Б. Русификация отдельных морфем, вполне объяснив при довольно частом сходстве:
маршолокъ, правитель земли, или начальник, сонму тои (же) и архитриклинъ
(Т 25, л. 52 об.), маршолокъ, дворецкой (Т 25, л. 53), ср. польск. marszalek
"маршал", marszalek dworu "гофмейстер", где суффикс -ek заменен на генетически
родственный русский -окъ