ЗАПАДНОСЛАВЯНСКАЯ ЛЕКСИКА В ДРЕВНЕРУССКИХ АЗБУКОВНИКАХ

В понимании процессов проникновения западнославянской лексики в русский язык важную роль играет анализ словарей XVII в. - азбуковников, или алфавитов [1]. Чтобы верно представить себе позиции западнославянской лексики, включенной в состав азбуковников, необходимо учесть некоторые особенности анализируемых источников. Главная из них состоит в том, что словник азбуковника традиционно складывался из ряда лексических "блоков" - групп слов, извлеченных из одного памятника. Устойчивость этих "блоков" чрезвычайно высока, так как алфавитное упорядочение слов производилось обычно только по первой букве, ср. среди слов на букву К: кария, ксено(х), краниево место, крыжъ, костолъ, кефали, купистуломъ и т. д. (Т 99, л. 90 об. - 91). Объединяя в очередном списке "блоки" из нескольких словарных источников, переписчик не всегда замечает дубли; так в Т 25 кичение, надмение, надутость (л. 40) и кичение, великоречие (л. 30); кастры, станы (л. 29) и кастра, остроги (л. 39). Анализ таких лексических "блоков" с точки зрения состава и происхождения может оказаться плодотворным, но данная статья опирается на пословный анализ одного из фрагментов словника, а именно включенных в него западнославянских слов, и может рассматриваться лишь как первый шаг к такому анализу. Главной задачей статьи мы видим изучение формальных и семантических трансформаций подачи слова в четырех анализируемых азбуковниках (см. их список в конце работы). В азбуковники включена лексика двух западнославянских языков - чешского и польского, причем вторая численно преобладает, что, конечно же, следует признать естественным именно для XVII в. с его ориентацией на польскую культуру и литературу [2]. Особый интерес представляет чешская лексика. Дело в том, что языковые контакты между Русским государством и Чехией вплоть до XIX в. признавались минимальными [3]. Азбуковники, однако, свидетельствуют о том, что подобные связи все же имели место, хотя бы в книжной среде. Приведем некоторые примеры: цеста, путь еже есть дорога (Т 71, л. 185), на цеста(х), на потоце(х) (Т 84, л. 324 об.), на цеста(х), на востоцехъ (Т 71, л. 131), ср. чеш. cesta "дорога"; бране, врата (Т 99, л. 31; Т 84, л. 52; Т 71, л. 43 об.), к брани, до врата (Т 84, л. 24 об.), ср. чеш. brana "ворота" при польск. brama; злемели, болели (Т 84, л. 184), ср. чеш. meli se zle "им плохо жилось". Некоторые слова допускают двоякую - чешскую и польскую - интерпретацию: валка бо(р)ба (Т 84, л. 89), валка барба (Т 71, л. 47), ср. польск. walka "бой, борьба", чеш. valka "война"; жакъ, тщание или тщание имущий (Т 99, л. 70; Т 84, л. 173), ср. польск. zak "школяр" и чеш. zak "ученик, школьник", внутренняя форма толкования повторяет лат. studens. Подобные слова иногда сопровождаются пометами ЛА, ЛАТ, т. е. "латинское (слово)", указывающими на католический в широком смысле источник [4]. Способ подачи слова, как толкуемого, так и входящего в состав толкования (точная передача звукового состава или графическая деформация в результате непонимания и многократного копирования, а также переосмысления по народно-этимологическим связям), дает определенные основания для суждения о степени освоенности слова хотя бы в том слое русских книжников, которые являлись создателями и активными пользователями словарей XVII в. Если слово подвергается случайным формальным изменениям, а в толкование проникают элементы, присущие генетически соотносительному слову русского языка, говорить об освоенности слова, очевидно, не приходится. Об этом свидетельствуют следующие примеры неточной транслитерации западнославянских слов: стрыи, дядя (Т 25, л. 95; Т 99, л. 170), но старый, дядя (Т 25, л. 99), ср. польск. stryj "дядя (со стороны матери)", южнославянская трактовка менее вероятно, ср. болг. стрик, макед. стрико с суффиксом [5]; щуплъ, бледъ или кощавъ (Т 99, л. 201; Т 84, л. 476), но щупръ, бледъ или коща(в) (Т 71, л. 188), ср. польск. szczupty "худой, худощавый", где вместо Л с удлиненной передней частью переписчик мог прочесть Р; коруна, венецъ (Т 84, л. 237), но конура, венец (Т 25, л. 25), ср. польск. korona и чеш. koruna "корона", в Т 25 - метатеза согласных. В составе "блока" завжды, заледве, збанъ встречается и статья зогу(т), пете(л), рекше куръ (Т 84, л. 186 об.), ср. польск. kogut, чеш. kohout "петух". Данную ошибку можно объяснить тем, что в Т 84 встречается особый вариант начального К с небольшой (по размеру строки) первой вертикалью и вторым элементом, состоящим из двух загибающихся линий и напоминающим букву 3 того же почерка. Польск. kreska "черточка, черта" транслитерировано в Т 25 как крекса, черта (л. 38 об.). Кроме графических недоразумений, в этом примере, возможно, сказалась и ориентация на фонетику латинизмов и грецизмов, где для русского восприятия сигналом чужеродности служит сочетание КС. Некоторые изменения графического облика слов трудно объяснить как результат непонимания. Иногда - это, скорее всего, описка, напр.: праца "труды" (Т 84, л. 148), праце "делание трудовъ" (Т 71, л. 148), по проца "труды" (Т 71, л. 143), ср. польск. praca, чеш. prace "работа". В ряде других случаев изменения в толкуемом слове объясняются влиянием новых факторов, появившихся в результате включения слова в новую систему. В их числе - трансформации фонетического облика слова и изменения его семантики. 1. Фонетические трансформации. А. Доориентация кириллической транслитерации на звучание: торвога, шумъ или мо(л)ва, или мяте(ж) (Т 84, л.443), ср. польск. trwoga "тревога". В польском слове r слога не образует, однако произношение комплекса trw затруднительно для русского. Передача носовых е,, a, польского языка сочетанием букв ОН, ЕН [6]: нен(д)зныи, бедный (Т 84, л. 331), ср. польск. ne,dzny "бедный"; вонтъпление (Т 25, л. 62 об.), ср. польск. wa,tpienie "сомнение", l epentheticum легко восстанавливается в восточнославянском. Ассимилятивные процессы: паганьбение (Т 71, л. 142), погамъбение (Т 84, л, 347 об.), ср. польск. hanbic "позорить", чеш. hanbit se "стыдиться", укр. ганьбити "позорить". В Т 71 не исключается паронимическая аттракция с укр., бел. паганий "поганый", польск. paganin "язычник". Б. Русификация отдельных морфем, вполне объяснив при довольно частом сходстве: маршолокъ, правитель земли, или начальник, сонму тои (же) и архитриклинъ (Т 25, л. 52 об.), маршолокъ, дворецкой (Т 25, л. 53), ср. польск. marszalek "маршал", marszalek dworu "гофмейстер", где суффикс -ek заменен на генетически родственный русский -окъ